Тридцатая застава - Страница 42

— Грош цена правительству, которое бросает в беде свою родину. А прорыв этих бандитов не могу простить себе. Ведь смогли же вы разоружить полк…

— Сами сложили оружие. Часть после бомбежки разбежалась по домам. Штабники немного проканителились. А вот приговоренных к расстрелу просто из жандармских рук вырвали. И знаешь, среди них и тот «друг-пшиятель», что записки через Збруч перебрасывал. Он и помог нам найти общий язык с солдатами… Да, тебе привет! Там Юлия очень волнуется…

— Брось сочинять!

— Серьезно говорю. Приехала с врачами из Збручска. Когда узнала, что ты здесь сражаешься, рвалась в бой, как Жанна д'Арк. Геройская у тебя девушка! — начал балагурить Антон.

— Ладно. Вот отчитаюсь за ЧП и загляну к тебе…

Вспоминая калейдоскопический поток мыслей своего друга, Лубенченко с грустью думал о Юлии, о своей трудной любви к ней. Хорошо запомнил последнюю встречу, когда она перешла на четвертый курс. «Главное для человека в жизни — работа. Вот закончу институт, тогда и о сердечных делах можно подумать…» — говорила девушка Николаю.

«Не так легко решить, что главное в нашей жизни. — думал Лубенченко, возвращаясь на заставу, — А любовь, семья, дети — не главное? Зачем же все это дается человеку? И может ли это помешать работе? Без душевного равновесия, без ощущения полноты счастья и работа будет валиться из рук…»

За последние три года ему не раз приходили в голову подобные мысли: для полноты счастья молодому человеку не хватало Юлии Дубровиной.

2

Собрание проводили в фишеровском парке, где до сих пор могли прогуливаться только хозяева да их гости, а крестьянские дети, словно воробьи, лишь украдкой подглядывали, как развлекаются паны. Недоля, брат и сестра Щепановские вместе с комсомольцами заставы накануне готовили лозунги, транспаранты.

— Надо, чтобы все было красиво, это же наш праздник! — блестя глазами, напоминала всем Ванда, повязанная красной косынкой.

И собрание действительно стало для жителей Ольхового настоящим праздником. С утра дорогу от местечка до фольварка украсили плакатами, транспарантами. Красные полотнища, прикрепленные к тополям, протянулись через дорогу. На трех языках — польском, украинском и русском — людей приветствовали лозунги: «Братский привет трудящимся Западной Украины!». «Да здравствует Красная Армия — наша освободительница!»

Празднично одетые ольховцы заполнили улицы, направляясь к саду. Агафья Семенина пришла со всей семьей.

— Он той, що в зеленому кашкеті, — то наш визволитель, — говорила сыну-подростку Мирославу и двум девочкам, указывая на старшину. Но дети видели много зеленых фуражек, и каждый пограничник был для них освободителем.

Байда и Кольцов стояли у распахнутых настежь ворот, приветствовали входящих. Старшие несмело пожимали руки командирам и удивлялись: странные паны офицеры, простому человеку руку подают, будто какому-нибудь начальству.

Байда поднялся на сбитый из нестроганых досок помост, и впервые в этом парке свободно прозвучало слово, призывающее людей к новой жизни, к объединению всех тружеников в братскую семью:

— Товарищи! Мы пришли к вам с братской помощью. На этих землях с древних времен живут такие же, как мы, украинцы. Пусть же навеки нерушимой останется наша семья! Будем в едином строю..

Дружный всплеск аплодисментов прервал его слова. Но только вокруг стихло, как раздался голос:

— То добже мувили, пан офицер. Вы пжишли вызволить своих братьев украинцев. А цо робиць нам, польскому люду? Под немца ходзить?

Спрашивал невысокий, опрятно, но бедно одетый человек. Во взгляде его темных, глубоко посаженных глаз проглядывала настороженность — то ли сомнение, то ли недоверие к словам политрука.

Пока Антон обдумывал ответ, на трибуну вышел Болеслав Щепановский и начал тихо, подыскивая нужные слова:

— Я вас понял, пан Дорожинский. Я тоже поляк, а вот эта женщина с детьми, — он указал на Агафью, — украинка. Она вступилась за польского солдата. И позапрошлой ночью мы вместе ожидали смерти. Кому нужна была наша смерть? Полякам? Украинцам?

Напряженная тишина повисла над парком. Слышно было птичий щебет.

Голос Болеслава окреп.

— Это счастье, — закончил он, — что к нам пришли наши братья, советские воины. Они не спрашивают, кто поляк, кто украинец — всем несут освобождение.

Иван Недоля, избранный председателем народного комитета, вечером второго дня проводил заседание нового органа власти. Два года, проведенные в Лугинах, не прошли даром.

— Надо решать, как быть с имуществом фольварка. Добро это добыто нашим потом и кровью. Вот и думаю я…

— Не рано ли, пан Недоля? — осторожно возразил Дорожинский.

— А чего ждать? Власть теперь народная…

Лукаво посматривая на Недолю, Ванда говорила после заседания:

— Ой, Янек, ты теперь такой большой начальник, что мне страшно с тобой идти.

— Ты лучше подумай, где и как мы будем жить… Может, и нам корову взять из фольварка?

— Зачем она нам? Это таким нужно, как Агафья, у нее дети!

— И у нас будут дети… — мечтательно сказал Недоля, обнимая ее.

— Не бардзо прентко, пан староста! — засмеялась девушка, и они скрылись в сгустившейся темноте.

3

Не простое дело — переход на новую границу. Изучение системы охраны, сооружение укреплений забирали все время у пограничников. Днем и ночью. А на политрука, кроме всего, возложена и другая забота — организация управления в местечке. Возникло множество вопросов, и все обращались к нему. Вначале казалось, что все очень просто: избрали народный комитет— пусть он и работает, как сельский совет в любом селе. Но в том-то и дело, что здесь никто, кроме Недоли, который немного привык в Лугинах к советским порядкам, не знал, что и как делать. Даже Байда часто становился в тупик и обращался за помощью во вновь созданный Ольховатский райком партии и к Симону Голоте, чтобы не наделать промахов.