Тридцатая застава - Страница 76

Они были молоды, умели с завидной легкостью переносить и трудности службы, и сердечные тревоги. Нашлась припасенная «на всякий случай» бутылка горячительного — тогда еще не было положенной фронтовикам «наркомовской нормы» — и потекла дружеская беседа.

— Где-то наши родные… — обронил Антон в раздумье. — Успели вырваться за Днестр или застряли в каком-нибудь селе?

— Не крушись, казак! — успокоил Кольцов. — Сколько мне известно, они благополучно переправились через Днестр и должны уехать на Волгу.

Обидно коротки фронтовые встречи друзей. И никто не мог с уверенностью сказать, когда они могут повториться…

Трудно было предвидеть в первые дни войны размер бедствий, обрушившихся на родную землю.

На седьмой день «Правда» писала: «Враг силен… Нельзя тешить себя мыслями о легких успехах…» А через день Центральный Комитет партии предупредил народ: «…Решается вопрос о жизни и смерти Советского государства, о том — быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение…»

Это была горькая правда. И никуда от нее не уйдешь.

2

Совершенно другим были заняты мысли полковника Стуся. Случайно встретившаяся учительница мутила ему душу. Устроив Ирину Кривошлык товароведом в военторг корпуса, он ежедневно искал интимных встреч с нею. «Война есть война. Пусть о ней думают полководцы. А о моих личных интересах никто, кроме меня, не позаботится». Укрывшись за таким софизмом, он не чувствовал угрызения совести.

А учительница оказалась какой-то странной. «Либо наивна до тупости, либо слишком хитра и просто водит меня за нос». О том, что она может иметь какое-либо отношение к вражеской разведке, никаких подозрений не возникало, и он часто делился с нею своими мыслями о фронтовых событиях, сообщал важные новости из штабной жизни. Притворно зевая — «скучная материя», — она мысленно готовила очередное донесение.

Стусь нервничал, упрекал свою случайную знакомую в неблагодарности, черствости.

— Ты, Ирочка, совсем засушила свое сердце на учительской работе и ничего не хочешь замечать, — говорил Стусь своей знакомой после обеда в столовой. Он с первого дня перешел на покровительственное «ты», и девушка не возражала, но упорно «выкала» покровителю.

— Ой, что вы! Разве учителю можно без сердца? Это у вас, военных, нет сердца… Конечно, такая уж у вас профессия.

— Но мы просто убиваем врагов, — Стусь сказал это таким тоном, словно ежедневно только тем и занимался, что наповал бил противника, — а ты, дорогая, мучаешь друзей…

— Я? Вот не ожидала. И много уже этих замученных? — улыбнулась она.

— Вот один перед тобой… — И он понес ту привычную любовную чепуху, на которой уже натренировался за многие годы.

— Я вас понимаю, — притворно вздохнула Грета, — но мы так мало знаем друг о друге… Вот когда кончится война… Ведь это очень серьезно, нельзя сразу решать…

— Когда кончится! Да знаешь ли ты, что делается сейчас? Кстати, чтоб не забыть, приготовься. К ночи отходим…

— Отходим? Куда? — испуганно выдохнула учительница. глядя на полковника расширенными глазами.

— Туда, — кивнул Стусь на восток. — Ольховое, Збручск и, очевидно, дальше… Как видишь, все осложняется, и нам надо держаться ближе друг к другу…

— Все это так страшно. Я подумаю…

На ее лице застыл такой неподдельный испуг, такая растерянность, что Стусю стало жаль девушку. Стиснув ее руки, он зашептал:

— О чем думать, милая Ирися? Разве ты не видишь…

Она вполуха слушала любовный бред полковника, а мыслями была за Днестром — в Ольховом, которое они облюбовали с Геллером в прошлом году. Дальше в ее воображении вставали Киев, Москва, Ленинград… И в то же время память фиксировала необходимые войскам фюрера сведения, которые выболтал полковник.

Уходя от «наивной» учительницы, Стусь мысленно ругал и эту жару, и войну, которая нарушила спокойное течение его жизни, и выскочку Кольцова, провозившегося с дезертиром почти неделю, вместо того, чтобы сразу расстрелять его перед строем в назидание всем паникерам…

А что же дезертир? О чем думал в то время Андрей Ткач, так опозоривший всю свою родию в самом начале войны?

Сидел в душной каморке, наспех приспособленной для подследственной камеры, пытаясь найти какое-нибудь оправдание.

Он хорошо знал суровые законы военного времени и не питал никаких иллюзий насчет своего будущего. Оно ужасно, как всякая смерть. Но во сто крат ужаснее позор, который падет на него. Бывшие соученики и недавние друзья при случайном воспоминании о нем скажут с презрением: «Какой Ткач? Тот, что стал предателем, дезертиром?» И никто не будет знать того, что он пережил, — ни друзья, ни мать, ни брат-пограничник.

Разве так представлял себе свое будущее Андрюшка Ткач — отличник в школе, комсомолец, активист? Читал о Чапаеве, о Котовском, восхищался Павлом Корчагиным… Мечтал о подвигах, потому и пошел в армию и этой осенью хотел проситься в военное училище. Сталкивался в этих мечтах и со смертью, но какой? С героической смертью, какой погибали в гражданскую воину прославленные революционеры, о которых народ поет песни.

И вдруг все это разрушилось. В один миг. Как это случилось, он даже не заметил. Только помнил страшный грохот, смерть товарищей. Казалось, что все пушки немцев были нацелены на него. И Андрей бежал. Сквозь дым и сплошной гул, а за спиной — визг пуль, рев снарядов…

…Перед выездом из Подгорска караульный начальник вывел Ткача во двор. Тот прижмурил глаза, посмотрел на повисшее над синеющим над горизонтом солнце, и его круглое бледное лицо вдруг вытянулось, между белесыми бровями образовались складки, как у мальчишки, готового заплакать. То ли от свежего воздуха, то ли от яркого света, то ли от мелькнувшей мысли, что все это он видит в последний раз, а завтра солнце взойдет для всех, кроме него, он почувствовал, как подгибаются ноги. Еле сдержался, чтобы не упасть.