Тридцатая застава - Страница 92

Еще в начале июля, после обращения ЦК партии к народу, райцентр превратился в военный лагерь. Все пошли в народное ополчение и истребительные батальоны.

Каждое утро приходили ополченцы на площадь перед школой, где помещался штаб истребительного батальона, неся за плечами охотничьи ружья, учебные винтовки и сумки с противогазами, куда вместе с респираторами запихивали завтрак, курево и прочие мелкие принадлежности, чтобы не растерять при перебежках, переползаниях, бросках… Кое у кого торчали за поясом случайно раздобытые настоящие боевые гранаты. Таким завидовали: «карманная артиллерия» — грозное оружие!

Выборные командиры выстраивали свои подразделения, и площадь превращалась в тактический полигон… Потом появлялся Евгений Байда, и начинались тактические занятия. Ходили в атаки на воображаемого противника, форсировали Базавлук, брели по пояс в мутной воде, отражали атаки танков, которых многие не видели ни разу в своей жизни, разве что на картинках. Одним словом, готовились защищать свои сады, дома, школу, больницу — это была их Родина.

И все эти дни по дорогам на Днепропетровск, Никополь, Запорожье двигались встречные потоки: к фронту спешили боевые части, а на восток — беженцы, раненые, подразделении, разные специальные команды. Шли и шли, не останавливаясь…

Только к вечеру в пятницу, тринадцатого августа, воинские части, двигающиеся с запада, не ушли на восток, развернулись вдоль реки и прудов по левому берегу, начали спешно рыть землю, устанавливать пулеметы, орудия. А в школе и больнице появились военные врачи, девушки-санитарки с походным имуществом. И поняли садоводцы, что наступило время настоящих боев. Тогда-то и пошел Евгении в штаб армии: пусть принимают под свою команду народное ополчение.

— Сколько у вас штыков? — спросил начальник отдела.

Евгений Савельевич подавил усмешку. Он и раньше встречал подобных людей и такой язык понимал, но не любил его.

— Штыков у нас, товарищ начальник, немного, но драться они будут каждый за десятерых. Нам бы еще винтовок сотни три, да несколько пулеметов, да две-три пушечки… Артиллеристы есть у нас толковые!

— Совершенный пустяк требуется, — с горечью протянул штабной командир. — Вы хотите, чтобы отдел занялся формированием новой части? Да знаете ли вы, что противник у нас на плечах сидит? Это на ходу не делается. Кто за оружие отвечать будет? Ведь они и присяги не принимали…

— Ну это вы напрасно… — сдерживая раздражение, возразил Евгений Савельевич. — Мы присягали в семнадцатом и кровью присягу скрепляли… Двадцать пять лет нерушимо стоим на этом…

Неизвестно, чем бы закончился этот разговор, если бы не появился Батаев. Истребительный батальон вооружили, и он рано утром занял оборону на правом берегу прудов, в Дурынкином хуторе. От Батаева Евгений Байда узнал, что здесь пограничники Кузнецова и с ними брат Антон.

— Ну как он в деле? Есть в нем… это самое?.. — осторожно спросил старший Банда, боясь услышать что-нибудь, унижающее достоинство фамилии.

Батаев понимал тревогу своего друга и ободряюще ответил:

— Сам увидишь, а пока вот могу сказать: представляем к награде вместе с лучшими за боевые дела…

Они расстались молча. Управившись с вооружением батальона, Евгений поспешил домой, надеясь застать там брата.

О многом хотелось переговорить с ним. Завтра некогда будет.

2

Уже вечерело, когда подразделения пограничников, а за ними и армейские части остановились на Базавлуке. Раздеваясь на ходу, бойцы с разбегу прыгали в мутную воду степной речки с илистым дном, спешили смыть пыль, освежить просоленную потом кожу.

— Вот здесь бы отдохнуть деньков десять!

— Лучше бы дождик зарядил на недельку! Видишь, какое небо? — и все поднимали вверх мокрые головы, с надеждой следили за густыми тучами, лениво проплывающими над степью.

— Вот тогда пусть бы сунулись фрицы! Без танков…

Но не считались с желаниями бойцов, спокойно плыли над их головами бесплодные облака. И это омрачало радость отдыха. Танкобоязнь первых дней войны минула, солдаты научились и танки бить. И радовались они каждому дождю, как своему союзнику в борьбе с танками.

Обрадованные появлением защитников, садоводцы спешили к ним с ведрами, решетами, корзинами, полными душистых яблок, груш, слив…

— Сколько их здесь — наших, родимых! — радовались женщины — А нам головы морочат с этой вакуацией…

Радость женщин была понятной. Если эти живы, то и их дети где-то так угощаются, живы и здоровы. Значит, врал этот недобитый кулак Барышник со своим сынком Ростиславом, когда говорил, что Красная Армия уже почти вся уничтожена.

— Такой подлюга старый! — и сейчас не могли сдержать своего возмущения женщины. — Да его повесить мало!

Отец и сын Барышники утром были арестованы за распространение панических слухов и фашистских листовок. Трудно представить, с какой болью в сердце восприняла это Маша. Ведь последние годы перед войной похоже было, что отец и брат примирились с Советской властью и работали честно в колхозе. Как обрадовалась она, когда отец однажды остановил ее в правлении колхоза и ласково заговорил:

— Нехорошо, дочка, нехорошо так… Ведь не чужие мы тебе, одна кровь… Пора забыть старые обиды. В одном котле варимся… Хоть мать пожалей, извелась совсем…

О матери мог не говорить: дочь все годы находила способы встречаться с ней, измученной деспотизмом отца, преждевременно постаревшей. И если кто был причиной Машиного неизбывного горя, так только отец и брат. Ей казалось, что именно они повинны в том, что так ярко вспыхнувшее девичье чувство к Антону осталось безответным.